Я познакомился с Димой в монастыре. Он, с женой Мариной и дочкой Наташей, приехали в монастырь недели на две, так же как и я, пожить, поработать и отдохнуть от городской суеты. В то время в некоторых монастырях  это было обычной практикой, приезжаешь, и с разрешения игумена, живешь определенное время, выполняя монастырские послушания.  

             Внешность, как у Димы, так и у Марины была запоминающаяся. Дима был высокого роста и  богатырского телосложения. Так и казалось мне, что побегут сейчас с поля женщины, крича, ирод окаянный идет, ирод идет! И подхватит тут Димушка огромный цеп и пойдет по вражеским рядам, размахивая неспешно цепом и будут валиться вражины, рядами и  колоннами, и вот они уже и бегут в страхе, а Димушка только пот с лица утирает, вот я ужо вам!

             Только глаза у него были не голубые, положенные былинному богатырю, а карие, матовые, как будто скрывалось в глубине этих глаз что-то то ли доброе, то ли озорное, то ли тайное. У Марины, напротив, глаза были голубые, ясные как небо, не было в них никакой тайны, но когда она смотрела этими ясными глазами, спрашивая о чем то, например, а во сколько сегодня служба, мне хотелось отвести взгляд куда–нибудь, и говорить, а что я, я как все, ничего особенного не делаю, но в будущем обязательно буду хорошо себя вести, обещаю.

             Росту она была почти неприлично высокого, даже чуть повыше Димы. Русые волосы, стройная фигура и голубые глаза делали ее чем- то похожей на эльфийскую принцессу из модной, в то время, книжки Толкиена. Дочка у них была еще  маленькая, но уже говорила очень сносно. И ходила везде сама. Точнее она не ходила, она бегала, вертелась и крутилась, как юла. Глазки у нее были папины, черные, блестящие и озорные.

              Однажды, когда я спускался в трапезную, а Марина с Димой еще задерживались в комнате, мы их называли кельями,  Наташа уже крутилась в коридоре. Я подошел к ней, поздороваться. Она подбежала ко мне ко мне, как всегда веселая, радостная, подпрыгивающая и полная серьезных планов на сегодняшний день. Сначала в храм помолиться, потом с мамой отнести обед папе в поле. Потом с дядей Славой пойдем смотреть лошадь. Ведь пойдем, дядя Слава, ну правда пойдем? Потом еще что- то очень полезное и веселое.

               И, внезапно,  взглянув на меня своими черными глазками как-то по маминому,  спросила, дядь Слав, а чего ты сегодня такой недобрый? Мне захотелось опуститься на колени и каяться в грехах. В грехах, о которых я как-то сразу вспомнил, о каких то застарелых, многодавних грехах, каких то неглавных. В грехах, о которых в свое время даже и не говорилось на исповеди, ну чего, в самом деле, время священника тратить на пустяки?

               Я засмеялся, сказал, что это просто борода отросла.   Наташа радостно поверила, и юлой завертелась к выходившим из кельи Диме и Марине. А я пообещал себе, что этим же вечером пойду к отцу Борису исповедаться.

              В монастыре на таком же положении как я, Дима и Марина с дочкой, много людей летом жили тогда. И публика  подбиралась разная. Бледные юноши с горящим взглядом, женщины с уставшими лицами,  мужики-бородачи, все как на подбор  улыбчивые и радушные. И всегда находился недоверчивый молодой человек, который приехал посмотреть,  а как это так, живут тут как в шестнадцатом веке, а дайте-ка я своими глазами  это дело увижу, проверю, правда ли это.

            Бывали и полубомжи и всякие. И не то что  люди как-то на группы разделялись, нет, а просто бывает так, что с одними есть душевное сродство, а с другими нет. Мы с Димой сразу сошлись. А Марину я побаивался. Не могу я, когда мне небо в душу смотрит. Страшно мне.

            А на послушания мы с Димой  вместе  ходили. Я, милостию Божией, тоже здоровьем обделен не был, так мы с Димой вдвоем такой объем работ могли выполнять, как  все остальные трудники, вместе взятые. Отец наместник даже смеялся. Ну чтО, говорит, он родом откуда-то из центра России был, так все окал, ну чтО, говорит, СвятОслав и Димитрий, картошку кОпать шагОм марш. А Остальным в храм мОлиться, все равно От вас тОлку нету, толькО пыль пОднимаете.

              Как- то выдался, однажды, день неудачный. То дождь, то солнце. То солнце, то дождь. А для сена это самое гиблое дело. Гниет оно. А без сена монастырю никак. Здесь лошадь гораздо больше чем техника ценится. Выдался, говорю, неудачный день. И в поле то мы понабегались. Туда- обратно, туда- обратно. Сено разложим, потом обратно в копны и так раза четыре.

               Часам к пяти, однако, распогодилось. Пошли мы все на службу, на вечерню. Хорошие там вечерни были. Хора, правда, не было, вместо хора семинарист один приезжий,  Марина да я. Бас у меня, говорят, хороший. Да вот слухом медведь обидел. Семинарист, Виктор, у нас регенствовал. Подает он мне знак и я во все горло, видевше свет вечерний… , отец Борис из алтаря выглядывает и шипит, тише ты, лошадь, прости Господи, в конюшне испугаешь.

          А  так хорошие вечерни были. Храм небольшой, отремонтированный, но как отремонтированный? Как силы да средства были, так и отремонтировали. Сил там три монаха, вместе с игуменом. Да трудники, которые, в большинстве своем топор в руки никогда не брали. А материальных средств, особенно в то время, в монастырях дальних вообще не водилось. Но храм этот мне нравился. Было в нем что-то от времен первохристианских.

                 Итак, пошли мы на вечерню. И тут дождь, гроза. Мы в растерянности, ну не прерывать же службу. А игумен на озеро Селигер поехал, там в Ниловой пустыни праздник местный скоро должен был начаться. Что же делать? Вбегает тут игумен, вернулся, ах вы, кричит, в поле бегОм марш сенО убирать, нОчью домОлитесь, Окаянные. И мы все в поле бегом. Уработались мы в тот день, мама не горюй.

                 Нагрузка каторжная была, и все кроме нас с Димой, пошли по кельям отдыхать. А мы задержались, надо было еще дров для печки нарубить. Сидим, после поля то, даже у нас с Димой мышцы сводить начало. Погода чудесная, такая кажется, только здесь бывает. После дождя   воздух свежий, кажется, в самую душу проникает, солнце на закате, но светло еще и тепло очень. В такую погоду  ну как не поговорить?

                 Рассказал я про себя. В то время мне годиков двадцать четыре – двадцать пять было. И  институт я как раз тогда заканчивал. Так уж повернулась жизнь, не смог в положенное время, не из-за неуспеваемости, учился я как раз очень хорошо, просто так уж получилось.

                 Дима кивает понимающе, а что, на безымянный палец смотрит, не женат? Да какое там! Ты ж понимаешь, руками махаю, так жизнь складывается, кроме конспектов да компьютера и не вижу ничего. Свет Божий мне дисплей застит. Да, смеется, понимаю. 

                  Так собираешься? Любимая то есть, наверное? Или была? Да какая тут любимая, совсем расстраиваюсь. Совсем молодым был, так с утра учеба, вечером спортсекция, выходные – храм. В метро перекусываем. Теперь вместо спортсекции – работа. А перекусываю в маршрутке. Откуда же при такой жизни любимой взяться? Да, улыбается, серьезно у тебя, может  в монастыре тебе остаться? Да выгонят меня отсюда, отвечаю горестно, и стану я расстригой, нет уж я лучше как все. Вот институт только закончу. И вот тогда…

                   Да, Дима улыбается, вот тогда все и начнется. А вот у  меня была любимая. Я как- то даже и не понял. Мне всегда казалось, что Дима с Мариной настолько друг для друга созданы, что их так  и растили до возраста, а потом они сразу поженились и дочку родили. Видимо удивление слишком отразилось на моем лице. Да нет, Дима дернул плечом, женщина у меня только одна была – Марина, надеюсь, что так и до гроба. А вот любимая… Понимаешь… Дима задумался.

                    Иуда Искариотский предал Христа за 30 сребреников. Зачем? Может быть, он хотел купить себе дом? Ты ведь знаешь, в то время на эти деньги можно было купить себе дом и поле. Большие дом и поле.

                     Она была чем-то похожа на дикого волчонка, который случайно попал в огромный, чужой город и мечется по нему в ужасе и тоске. И потом, вдруг, кладет голову на колени первому встречному.    Самому первому, потому что он, вдруг, ей встретился. Просто потому, что он ей встретился, и может быть еще потому, что почудилось вдруг затравленному волчонку, что можно доверять этому человеку.

                     Для волка, голова – самое главное, и если он кладет ее на колени, это значит, что он доверяет всего себя и даже больше. Мы встречались с ней, просто гуляли, разговаривали. Она не была церковной девушкой, но относилась понимающе. А потом, как- то, она рассказала мне о своей тогдашней жизни. Да нет, ничего особенного, так все теперь живут. Для человека, в общем, не очень близкого к церкви, даже на удивление ничего особенного.

                      Но мне стало очень больно. Она рассказала мне об этом, потому что ей нужно было кому-то довериться. Видишь, Слава, мне положили голову на колени. Просто потому, что я случайно встретился, и еще потому, что даже в то дикое, тяжелое для меня время, время  тяжелых искушений, я был должен, я был просто обязан, нести на себе хотя бы слабый отпечаток христианства.

                      Я ведь не скрывал свою веру. Я даже водил ее в храм. Мне положили голову на колени, а я запустил руки в чужое сердце и сделал больно. Я сказал всего десять или двадцать слов. Я сделал больно специально, жестоко, с надрывом, выбирая место, где меньше всего можно терпеть. Так не сделал бы не один язычник. А когда я вынул руки, они оказались в крови. Они у меня в крови до сих пор.

                      Именно тогда я предал любимого человека. Зачем? За какую цену? Мне самому было больно, и я хотел избавиться от боли, я хотел показать, что так нельзя поступать, а еще мне надо было учиться, надо было съездить в Англию, еще десяток надо…

                      Прокуратор иудейский умыл руки перед народом и сказал, не виновен я в крови Человека сего, смотрите сами. И ему клятвенно подтвердили, кровь Его на нас и на детях наших. И, как кажется, он оказался ни в чем не виноват. Но он потерял Христа, он потерял его, когда предал его на распятие, и тосковал потом всю жизнь, запуская пальцы в шерсть своего пса, единственного существа, которому он доверял в своей жизни.

                      Я потерял ее. Она была такой же человек, как и я. Такой же человек, и, так же как и я, подвержена была грехам, страстям и болезням. Но я потерял ее. Я не о любви сейчас. Точнее не о той любви, если ты меня понимаешь. И найти ее обратно стало так же невозможно, как невозможно ожить мертвецу.

                      Ты, Слава, когда-нибудь болел тяжело? Так, что понимаешь, это все, конец, от этого не выздоравливают.  Дальше будет только хуже. Смерть это венец греха и болезней. Это сама безнадежность. Я  безнадежно ее потерял. Я потерял ее, даже, как-то не для себя. И, конечно, я потерял ее не для Бога, отыди от меня, сатана, с такими мыслями. Это прерогатива только самого Бога находить и оставлять. Я потерял ее как-то по другому. Как же это было горько.

                       Апостол Петр тоже предал Христа. …Истинно, истинно говорю тебе, прежде чем пропоет петух, трижды отречешься от Меня.  Но Петр сказал,  если бы даже надлежало мне умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя. [ ] … И сказал, не знаю сего Человека. Подошла женщина и сказала, и ты был с Иисусом Назарянином, ибо и наречие твое выдает тебя, но Петр начал клясться и божиться, что не знает сего Человека. И тут запел петух и вспомнил Петр слова Иисуса и плакал горько… 

                       Помнишь церковное предание? У апостола Петра всегда были покрасневшие, опухшие глаза. Потому что, даже после воскресения Христова, после того, как Христос явился Петру лично, после схождения Святого Духа, после того как Петр проповедовал по всей Иудее и стал величайшим из апостолов, после всего этого, и в течение всего этого времени, Петр проводил каждую ночь в слезах, он начинал плакать и рыдать, после того, как слышал пение петухов.  Потому что он предал, однажды, любимого человека.

                       Наверное, она не любила меня, в том смысле, как это принято понимать. Она просто хотела найти человека, которому можно было бы довериться, просто, чтобы этот человек понял ее. Просто понял и погладил по голове. Для нее мир был полон энтропии и постоянного умирания. С черной ветки капала вода и ветка сама, постепенно, превращалась в эту воду. Желтогрудая синичка  смотрела в небо. Смотрела затравленно и безнадежно.

… Жук ел траву, жука клевала птица

Хорек пил мозг из птичьей головы

И искореженные страхом лица

Ночных существ смотрели из травы…

                 Боже мой, Боже мой! Все возможно для Тебя. Ты однажды преодолел безнадежность смерти. Ты выполняешь наши просьбы, даже просьбы такого обыкновенного человека, как я. Просьбы вопиющие своей неисполнимостью. Ты выполняешь их просто, обыденно как- то даже, и мне  становится страшно от того, что Ты так близок к нам.  

                 Помоги нам. Помоги нам преодолеть эту энтропию и постоянное, медленное умирание. А в остальном, устрой так, как Тебе угодно. Потому что Ты лучше знаешь, что нам надо, и ты хочешь нам добра больше, чем мы сами себе хотим. Конечно, Ты любишь ее больше, чем я. 

                  Может, я и правда, ее не люблю так, как это правильно, и она это чувствует. Может, я просто, всегда хотел просто подружиться с ней? Но грехи, страсти и вожделения корежили мое лицо и мою душу. И она пугалась. Ты любишь ее больше, чем ее любит ее мама, больше чем она сама себя любит. Помоги нам Боже. Так плакал я перед святым распятием.

                  Дима опять задумался. Воскресение. Пасха. Преодоление энтропии и всеобщей мертвости уже случилось однажды и поэтому оно возможно и сейчас. Оно возможно! Я писал ей. Я молил ее, как молил, наверное, неверующий Пилат распятого им Человека, я молил ее, найдись! Дело не во взаимном общении. Не во встречах и совместной жизни. Эх! Как бы не ошибиться в словах. Это как бы …неважно, что ли.  Я так всегда  хотел с ней подружиться. Но не в этом сейчас дело. Я писал ей, я плакал и рыдал, как апостол Петр, я молил ее, найдись!

                  Она написала мне письмо. Всего одно. С тех пор я не бываю ничем недоволен. И всегда за все благодарю Бога. А потом я познакомился с Мариной.

                  Дима замолчал. А Марина знает? Как- то некстати спросил я. Да, лицо Димы прояснилось. Она подает за нее записки. О здравии. Каждое воскресенье. Выражение лица Димы стало почти благоговейным. Марина – святой человек. Я серьезно. Мне кажется, что и Марину и Наташу Бог мне дал авансом. Большим таким авансом.  Мы замолчали.

                 Это вы так дрова пилите? Лицо Марины смеялось, волосы полоскались на тихом, вечернем ветерке, а положенный для монастыря платок вился в руке, как праздничный флажок. Дмитрий свет Александрович, это как, а? Где же дрова то? Пироги скиснут.

                 Мы с Димой вскочили на ноги, как-то сразу захотелось оправдываться, это не мы совсем, это плохой мальчик из соседнего двора, а мы – хорошие, мы сейчас все исправим. Да ладно вам, нахохлились то! Колокольчиком зазвучал Маринин смех. Братия уж сама дрова нарубила. Айда в трапезную.

                   Мы с Димой засеменили за Мариной, чувствуя себя виноватыми, но прощеными школьниками. И так было хорошо на душе от этого прощения. Хотелось скакать и озорничать. Дима, по обыкновению, шутил. Сначала как-то нескладно, а потом все удачнее и удачнее. Марина пыталась держать серьезное выражение лица, но, потом, не выдержала и рассмеялась.

                   Снова зазвенел колокольчик ее смеха, чистого как ручей. Я вспомнил, что мы забыли пилу и топор, и обернулся. В закате солнца горели серебряным светом купола старинного собора. Они горели как огромные свечи, поставленные кем-то под самое небо, и серебряный свет от этих куполов дробился, расплывался и накрывал собою весь остров.