Я смотрел в окно. Это было окно в небо. Небо через это окно было совсем близко, при желании, можно было привстать, протянуть руку  и прикоснуться к нему.

 Оно было голубое. Даже белое облачко, как казалось, лишь дополняло его голубизну. Оно было голубое и бездонное. Как несбывшаяся мечта. Оно вливалось в душу через квадрат окна и черная точка парящей, где-то в недосягаемой высоте, птицы только подчеркивала его близость.

Я смотрел в окно и небо шептало мне что-то ласковое и несбыточное. Хотелось наклонить голову  и тихо заплакать, в благодарность за эту ласку, как благодарны бываем мы любимому человеку, когда он любит нас просто так, ни за что, вопреки даже обстоятельствам и нам самим.

Но было в этой ласке и что-то отстраненное, что-то родственное солнечному закату пылающему от горизонта до горизонта. От которого нельзя оторваться, но и любоваться которым, полным сердцем, тоже невозможно.

Потому что есть во всей этой красоте что-то печальное, тоскливое даже что-то, что, как кажется, может ворваться в сердце и пройти сквозь него всей своей сущностью,   как проходит вода под сильным напором сквозь губку. И при сильном напоре воды, губку может разорвать в клочья.

Несбывшееся. Что-то, что могло быть и не стало. Дэзи и Фрэзи Грант.

Далекая радуга и так и неслучившаяся в моей жизни гроза. Так и непонятая мною гроза и такая внезапная полоса воды впереди и обязательно надо идти вперед, а вода уже по колено, и нельзя оглядываться.

Бьющая в самое сердце красота бездонных, белых парусов и кристальная чистота черного тела субмарины, похожей скорее, на неуклюжую огромную бутылку, а не  на корабль.

Разбилась чашка. Так бывает, особенно в детстве. Ты плачешь навзрыд, так плачешь, что начинаешь даже заикаться. Тебя успокаивают, да что за дело в этой чашке? Чашка как чашка. Как все. Купишь себе другую чашку, лучше даже. А у этой даже и ручка была со сколом, помнишь? И картинка полустертая. Что тебе в ней?

Но это была твоя любимая чашка. Тебе не нужна другая. Никогда не променяешь ты эту дорогую тебе, со сколотой ручкой и полустертой картинкой чашку, на другую, пусть и новую, со свежим, ярким рисунком, но другую! Понимаете, другую! Она другая, она совсем не та!

Но пить то из чего-то надо. Тебе покупают другую чашку. Ты послушно хлебаешь из нее чай, ополаскиваешь и ставишь на место той, старой, и новая тебе даже нравится, удобная, рисунок новый, яркий, такой же корабль, как и на той, старой, только лучше. И все смотрят на тебя и ласково улыбаются, говорили же мы тебе, дурашка, теперь то ты довольный, не будешь больше плакать?

Ты ( ) киваешь головой, отчаянно доказывая свою лояльность, довольство и полную солидарность. И нежно гладишь ладошкой новую чашку. Она тебе и правда нравится. Хорошая она.

Но ночью, когда все уже улеглись и ты остался один, ты забираешься под стол, и начинаешь нервно и () склеивать старую чашку из осколков, предусмотрительно спасенных тобою из мусорного ведра. Ты трудишься молча, сосредоточенно, незаконно как-то даже.

Ты идешь против воли всех, склеивая эту старую чашку. Ты знаешь, что тебя не поймут и осудят. И поэтому ты чувствуешь себя преступником. Ты идешь, даже, против своей совести. Потому что ты знаешь, что разбитые чашки не склеиваются.

Но ты сидишь и клеишь, ты работаешь как гном в подземелье, в темноте, в одиночестве, отрезанный от всего мира, своим противлением воле всех, противлением законам природы, лишенный друзей и родных своими гордостью и непослушанием.

Но ты не хочешь пить чай из новой, красивой, удобной чашки. Ты хочешь эту, старую, со сколотой ручкой. Края не склеиваются, все разваливается, ты режешь пальцы, но ты берешься заново за работу во второй, третий, восьмой, десятый раз.

Тебя борет отчаяние, душат слезы, тебе хочется то ли упасть на пол и рыдать, то ли растоптать все эти осколки в месиво, чтобы даже мысль больше не приходила, что все это можно склеить. Но ты берешь себя в руки и в четырнадцатый раз прикладываешь осколок к осколку. Тебе не нужна другая чашка.

Через неделю ты появляешься на кухне вечером. Все в сборе. Ты идешь угрюмый и счастливый. Угрюмый, потому что ты один против всех, и знаешь, чувствуешь даже, какую обструкцию тебе сейчас устроят.

Счастливый, потому что ты несешь на вытянутых руках чашку, ту самую, со сколотой ручкой. Она чуть кривовата после починки, но это та самая чашка! Ты садишься на свое место, крепко держа чашку в руках.

Сейчас посыпятся насмешки, язвительные замечания, предложения стать врачом-реаниматором и т.д.(). Но все смотрят на тебя серьезно, и ты, к своему крайнему удивлению, чувствуешь каким-то краем сознания, молчаливое уважение к тебе окружающих, а в глазах отца замечаешь тонкую тень промелькнувшего чувства гордости за сына.

Ты все еще сидишь насупившись. Вообще то ты веселый человек, склонный к шуткам и некоторому легкомыслию даже. Но слишком много душевных сил было отдано этой ночной, подземной борьбе. Она наложила на тебя свой отпечаток.

Ты тянешься за чайником. НЕТ! Это мама. Нет, сыночек, не надо! И столько жалости и любви в этом голосе, что кажется,  он может вобрать в себя и покрыть собою все несчастья мира. Не надо, сыночка, давай мы поставим ее на место, где она всегда стояла, на самое главное место. В голосе мамы чувствуется надежда. НЕ НАДО!

 Ты и сам знаешь, что не надо, что если налить в эту старую, склеенную, такую дорогую для тебя чашку кипяток, то она развалится. Развалится чашка, что-то развалится еще внутри тебя, какой то кусочек оторвется от сердца.

Но тебе не нужны муляжи! Тебе не нужна видимость чего-то, чего нет уже. Тебе нужна та, старая чашка, со сколотой ручкой. Настоящая. И еще, теплится внутри тебя какая-то дикая надежда, в которую не веришь даже ты сам, что не развалится чашка, и будешь ты еще долго пить из нее чай, дуя на него и обжигая пальцы, особенно если схватиться пальцами за сколотое место.

Ты твердой рукой берешь чайник и наливаешь в чашку кипяток. Некоторое время она стоит и дикая надежда внутри тебя ширится и переполняет сердце, готовая разорвать его на части. Первой не выдерживает чашка, она, как тебе кажется, взрывается ядерным грибом и по столу течет горячий чай, похожий на кровь.

Ты аккуратно и спокойно собираешь осколки, обжигаясь, но, совершенно не обращая внимания на такие пустяки. Нет в тебе ни отчаяния, ни надежды. Только решимость. Ты идешь в свою комнату готовый клеить и клеить, неделю, месяц, год. И каждую неделю, месяц, год, переживать трагедию ядерной катастрофы.

Ты идешь спокойный и уверенный. И даже отец не говорит тебе ни слова вопреки. Сейчас никто не в силах тебе противиться. Остановить тебя можно только грубой физической силой, очень грубой.

И на повороте из кухни в коридор ты падаешь в обморок. Это первый обморок в твоей жизни.

Я смотрел в небо. Небо было не далеко и не близко. Оно было рядом. Я ехал в маршрутке и смотрел в окно, которое было вверху и чуть-чуть слева. В маршрутках есть такие окошки. В них можно видеть небо.

А сбоку проносились машины. Огромные Бэкхемы, невероятных размеров менты, женщины, похожие на эйфелевы башни, в одних лифчиках или вообще без них, хотели донести до меня информацию невероятной важности.  Смешных бабок сменяли директора, политические деятели, просто красивые девушки. Я терялся в этих огромных людях. Наверняка, они весьма достойные, умные, решительные, быть может, благородные люди, но уж очень они большие. Я перестал смотреть в окно.

Мне вспоминались отрывки из прочитанных мной книг. Знаменитых и не очень. Талантливых и так себе.

…Я мечтала о том, что ко мне подойдет человек и скажет, я понял тебя. Просто незнакомый человек…

… Кто сказал, что нет на свете настоящей,  верной и вечной любви?... Так стало быть так таки и нету?...

…Зачем ты ходишь с фонарем среди бела дня? Человека я ищу, человека….

…. Фиеста…

….  С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая то во мне симпатия. …. Почему же? И я бы не упустил случая. А все-таки я стою за осла: осел  добрый и полезный человек…

Встречу ли я тебя, мой человек? А если встречу, то кто ты будешь? Старенький, подслеповатый профессор с кафедры высшей математики, который расскажет мне тайны запредельные для сферы моего понимания?

 Или монах в полуразвалившемся монастыре? Он будет рассказывать мне простые вещи, коза вот заболела недавно, но милостию Божией выздоровела, сено трудно стало заготавливать, здоровье не то уже, валенки прохудились, а ведь зимой то здесь холоденько. А я буду смотреть на старенькую церковь со сползающей крышей, и, внезапно, заплачу.

Потому что пойму все. Хотя бы на миг, но пойму. А отец Игнатий посмотрит  на меня непонимающим взглядом и запричитает, да что ты милай, да все хорошо у меня, это ж  я так, брюзгой стал, старенький уже потому что.

А может, человек, это будешь ты? Которая самая,  самая, и которую ищу я всю жизнь?

Или просто девушка на остановке, промокшая уже, и, немного жалобно смотрящая на мой зонтик? А я никак не могу слов, чтобы предложить ей встать рядом со мною и перестать мокнуть. Так и стоим, она мокнет, а я слова найти не могу. Глупо как-то. Мы никогда больше не встретимся.

Человек! Где ты мой человек?